Гусенгаджиев, Мухтар. Вверх по наклонной (3 главы)

10.02.2019  //  By:   //  Без рубрики  //  No Comment   //   2703 Views

Ростов-на-Дону «Феникс» 2013

Гусенгаджиев, Мухтар. Г96 Вверх по наклонной / Мухтар Гусенгаджиев. — Ростов н/Д: Феникс, 2013. — 582, [1] с., [32] л. ил.

18ВХ 978-5-222-21122-9

Принято считать, что человек, родившийся и живущий в определенной среде, не имеет возможности выйти за ее пределы. Либо он сын знаменитых и богатых родителей, и ему не приходится добиваться чего-то самому, либо сын бедных крестьян из глубинки без каких-либо перспектив выбраться из этого омута. Автор этой книги, прославившийся на весь свет Мухтар Гусенгаджиев, в первую очередь обращается именно к последним. Ему на собственном опыте довелось узнать, что это такое — разорвать круговоротусловностей, пойти наперекор традициям, а иногда и здравому смыслу. Бывает, что неудачи, препятствия и пересуды «доброжелателей» отбивают у человека охоту сражаться дальше за свою мечту, он не знает, что ему делать, какое принять решение. Эта книга поможет вам не терять веры в себя, в свою победу и найти ответ, как поступить в той или иной жизненной ситуации. На своем личном примере автор показывает, что нет ничего невозможного, всегда можно изменить свою жизнь, превратив ее из черно-белой в цветную!

УДК 821.161.1-94 18К\ 978522221122-9 ББК— 84(2Рос=Рус)6

© Гусенгаджиев Мухтар, 2013 © Оформление: ООО «Феникс», 2013

От АВТОРА Прежде, чем взяться за Написание этой книги, я долго думал, имею ли на это право. Имею ли право советовать и тем более учить? Ведь каждый человек индивидуален, и к каждому нужен свой подход. То, что одному необходимо, другому может быть противопоказано. Как-то вычитал: «Если жизнь диктует, надо писать», и пришел к выводу, что не только имею право, но просто обязан. Обязан поделиться всем, что испытал и чему научился за долгие годы жизни в разных слоях общества, от беспризорного детства, интерната, армии, тюрьмы, Сибири до Голливуда. Обычно человек, родившийся и живущий в определенной среде, не имеет возможности выйти за ее пределы. Либо он сын знаменитых и богатых родителей, жизнь которого протекает в со- ответствующем окружении, либо сын бедных крестьян из захолустья без каких-либо перспектив выбраться из этого омута. В первую очередь я обращаюсь в этой книге именно к последним. Долгое время я не предавал гласности свои намерения написать эту книгу по двум причинам: считал себя недостаточно зрелым для этого и опасался насмешек. Потом решил писать под чужим именем, так как не был расположен к обнажению своих переживаний. Но меня убедили в том, что анонимность обесценивает публикацию, а открытое авторство, наоборот, повышает ее познавательную ценность для читателя. И тогда решил, что буду говорить только «Я», потому что не имею права говорить о том, в чем нет меня.

Большинство писателей всегда твердят людям, какими

они должны быть, но едва ли кому-либо приходит в

голову сказать им о том, каковы они сами на самом

деле.

О Книге

Сначала хотел сложить ее, как складывают дом, из ровных, одинаковых кирпичей, но понял, что так гладко не получится. Решил, что сложу, как складывают стены из речного булыжника. Нои здесь меня подстерегала трудность: уж больно угловаты камни моего прошлого. В результате получилась стена из горного, нетесаного, угловатого и многогранного камня, из которого строят в горах сакли, которые стоят веками. Каждый камень мне приходилось подгонять под остальные, а образующиеся промежутки и щели между ними замазывать цементом собственного производства: формулами, теориями, примерами, опытом, фактами, афоризмами, стихами и мыслями. Не знаю, сколько простоит моя постройка, но мне приятно, что каждый камень добыт собственным трудом и на собственных плечах принесен на вершину скалы, где теперь стоит моя крепость. И в этом мое спокойствие. Когда же приблизитесь к этой стене, где для вас приоткрыты ворота, не пытайтесь сравнивать ее ни с Великой китайской стеной, ни со стеною Кремля. Их строили императоры, имея в своем распоряжении лучших зодчих и сотни тысяч рабов. Моя же стена построена одним человеком, не располагающим ни соответствующим образованием, ни иными средствами, кроме единственно собственного желания. Говорят: «Жизнь — не та, что прошла, а та, что запомнилась» и если это так, то мне не о чем жалеть.

Начав писать, я хотел помочь тем, кто ищет выход из омута беспросветного бытия. Я знаю, таких очень много, но все они спотыкаются об одно и то же.

П очему у человека часто гаснет порою нахлынувшее, как цунами, непреодолимое желание добиться той или иной цели в жизни? Проанализировав все советы и суждения моего окружения, я пришел к выводу, что, если бы я руководствовался ими, то сегодня я не был бы доволен ни прошедшими годами, ни здоровьем, ни работой, да и ничем вообще. И у меня был бы огромный список виновных в этом.

Как трудно писать биографию, может убедиться

любой, кто сядет за письменный стол и попробует

вспомнить, сколько людей знают настоящую правду о

нем

Я готов к тому, что многие меня осудят: религиозные люди — за мое неправильное, по их мнению, отношение к религии, женатые — за холостяцкую жизнь, потому что привязанный буй- вол ненавидит свободно пасущегося, умные — за мои глупости, а глупые — за мое стремление к уму разуму. Неуклюжие осудят меня за мою гибкость, бесперспективные — за мои возможнос- ти, безвестные — за мою известность, бедные — за обеспеченность, и, наконец, близкие — за правду. Но ведь как известно:

Критик — это курица, которая кудахчет, когда кто-то

другой снес яйцо.

Почему я писал простейшим языком? Потому что признак хорошего образования — говорить о самых высоких предметах самыми простыми словами. Интеллектуал и так поймет просторечие, но не каждый сориентируется в глубоких водоворотах красноречия. А книга изначально ориентирована на всех без исключения. Я знаю, что всех великих людей сначала не признавали; но я не великий человек, и предпочел бы, чтобы меня признали сразу.

Пишущий не должен думать о критике, как солдат во вре- мя боя о госпитале.

Глава 1 ДЕТСТВО 196-1972г

Хрущеву оставалось править страной всего полгода. По улицам города изредка проезжали горбатые машины, в основном черного цвета. Старики были одеты преимущественно во френчи по образцу «Вождя всех народов». У некоторых даже посохи были со штыками от винтовок, сохранившимися еще с революции. В каждом втором общественном автобусе на переднем стекле были выставлены овальной формы черно-белые фотографии Сталина, которые продавались на каждом углу, а в шапочных мастерских, как правило, шили фуражки наподобие сталинской. Был май 1964 года, когда где-то на юге России, в ауле у родителей гостила молодая супружеская пара. Темной ночью прямо в гостях у них родился третий ребенок. Электричества в ауле тогда еще не было, и я родился при свете керосиновой лампы. Дом моего деда — «родовое гнездо» — от соседних домов отличался своими размерами. Он был так мал, что со стороны выглядел как ослик, зажатый между двумя слонами.

Когда из ворот соседнего дома выезжала двойка белых лошадей, моему деду только и оставалось, что гордиться таким соседством. Наш род был небогатым, зато большим. Случись горе или радость — родня не вмещалась ни в один двор. Хлеб в то время не покупали, а пекли сами. В зажиточных домах, чьи размеры позволяли, имелись пекарни, куда сходились со всех окрестных домов женщины. Там же распространялись все женские сплетни села. А мужские новости обсуждались на годекане, своего рода местной «Госдуме». На кем-то давно и заботливо уложенном вдоль каменного забора длинном бревне сидели старики-аксакалы. Подальше от них, на таком расстоянии, чтобы не было слышно старикам их откровенных шуток и разговоров, сидели молодые. Если проходил старший, все должны были прервать свои разговоры, споры, шутки и прочие занятия , привстать и поздороваться. А если у кого в руках сигарета — немедленно спрятать. Развлечений в ауле не было, разве что приезжали в село бродячие артисты-канатоходцы. Пока они собирали свои установки, по давней традиции клоуны мылили мукой лицо кому-нибудь из публики. Обижаться никто не смел: от них пытались убежать, и это всех веселило. У родителей не было своего жилья, они снимали квартиру в маленьком городишке со строгим именем Избери А когда мне было четыре года, они разошлись.

Вот уж кому не следовало бы иметь детей, так это родителям. СЭМЮЭЛ

Я, как и мои старшие брат с сестрой, по неизвестным для нас причинам остались с отцом, но ненадолго. Вскоре судьба разбросала их по интернатам, а я, еще совсем маленький для таких заведений, по-прежнему оставался с отцом. Намой назойливый вопрос «когда приедет мама?» все отвечали, что мама уехала в село и скоро вернется. Изо дня в день моя назойливость становилась умереннее, и в конце концов вопрос мой, никем так и не удовлетворенный, сам по себе исчез, хотя периодически всплывал, но вслух его я уже не задавал. Через некоторое время отец женился вторично, но в силу малолетства жену его я не припомню. С ней он оставался недолго: они поженились ранней весной и прожили в любви и согласии до глубокой осени. А причиной их развода, скорее всего, стал брак. Вечные переезды на съемные квартиры продолжались до моего совершеннолетия. Они дали мне в жизни намного больше, чем если бы я родился в благополучной семье. Долгое время меня воспитывала сестра отца. А иногда отец нанимал няньку, поскольку сам весь день на работе. Об игрушках и речи быть не могло. Няня привязывала меня к спинке стула, а сама весь день возилась в огороде. Однажды отец застал меня привязанным к стулу под палящим солнцем, мокрым и орущим во все горло. Няни у меня больше не было. Но это было не лучшим выходом из положения. «Дьявольское отродье — это ребенок, который ведет себя, как ваш собственный, но родился в семье соседа».

По соседству жила разведенная женщина, которая частенько из жалости вытирала мне нос, иногда мыла и ухаживала за мной, когда я орал на весь двор в надежде, что кто- нибудь меня заметит. Прошло еще некоторое время, и отец женился на ней. Это было его третьей женитьбой.

В первый раз люди женятся по молодости, во второй раз — по глупости, а в третий раз — из-за плохой памяти.

И вот я, наконец, обрел свою четвертую, последнюю маму, и хотя отец еще не раз женится в будущем, но остальных его жен мамами я не считаю. Конечно, такой матерью, как родная, быть под силу лишь одной женщине из десяти тысяч. Но в моем случае чужая женщина сделала то, чего не сделала родившая меня мать. Ей я благодарен всю свою жизнь. Даже антилопа защищает свое дитя от свирепого и беспощадного тигра, заведомо зная свою беспомощность и риск, а меня родная мать защищать не стала. Но тем и лучше: она дала мне возможность самому учиться выживать «по законам джунглей» и защищаться от «хищников». В Порт-Петровске (ныне Махачкала) в семидесятых годах случилось землетрясение. Интернат, в котором находился мой брат, перевели в Ростов-на-Дону. А Ростов-папа, в свою очередь, предрешил его дальнейшую трагическую судьбу: он стал вором-реци- дивистом. Но все это не сразу, день заднем.

А могло ли быть иначе в той интернатской среде, где были собраны дети со всего Союза и каждый второй — либо подкидыш, либо беспризорник? Интернат был тогда своего рода отстойником дая детприемников, а те в свою очередь — отстойниками для лагерей, куда по достижении совершеннолетия попадают уже прошедшие первые ступени формирования. Все накатано, все предусмотрено. Всем и каждому уготовано свое место в инкубаторе. Также долгие годы провела в интернатах Порт-Петровска, а потом и Астрахани сестра. Вот так нас раскидало в детстве. Родившая меня мать, промучившись многие годы, под старость приобрела скромную комнату в коммунальной квартире. Мы же с отцом проскитались еще больше. Половина моего детства прошла в калмыцких степях, что является причиной моего трепетного отношения к буддизму. Калмыкия стала моей второй родиной, но не последней. То же что и с мамами: родила одна, вырастили другие. У моей новой, четвертой мамы была дочь от первого брака старше меня на пять лет. Позже родилось еще четверо. Отец знал правило: родился сам — помоги другому. Детей отец делал в свободные от тюрем годы, когда удавалось продержаться на воле некоторое время. За что сидел? За спасение утопающих в роскоши. В дальнейшем, чтобы не возникало путаницы, матерью я буду называть ту, которая меня родила, а мамой — ту, которая вырастила. Некто мудрый так выразил неизменное правило природы: «Нет двух одинаковых детей, особенно если один из них — ваш». Любая женщина становится мачехой детям мужа от первого брака, но у меня не повернется язык так назвать мою четвертую маму: она меня вырастила, как своего собственного ребенка. Порой в холодном отношении к детям мужа от первого брака у женщины кроется ревность и отчасти месть той, что до нее смела обладать ее нынешним мужем и, возможно, до сих пор является в его воспоминаниях. Тем не менее она ведь остается хорошей и любящей матерью своим родным детям? А поскольку у меня не было никаких воспоминаний о родной матери, то мачеха стала мне родной мамой. Ведь мне и сравнить не с чем. До Порт-Петровска, где жила моя мать, было всего 64 км. Но строго соблюдались законы гор: если после развода ты остался с отцом, не могло быть никаких контактов даже с родственниками по материнской линии. За тебя все решено. До восемнадцатилетнего возрастая помню лишь один случай общения с матерью. Одно время я жил у тети Аминат, младшей сестры отца. Отец отбывал свой очередной срок в одном из калмыцких лагерей. Мать, тайком выследив меня во дворе, позвала к себе. Я, испуганно оглядываясь, не видит ли кто меня, подошел к ней. Она обняла меня, поцеловала и попросила отпроситься у тети на пару часов. Мне было страшно сделать это, не зная, как она отреагирует, но та согласилась. Тетя со мной намучилась, еще будучи девчонкой. Ей доставались тогда все прелести моего озорного характера, и возможно, поэтому я ей всегда был близок. Когда мы шли по городу, у матери из кошелька выпал железный рубль и покатился по асфальту. Я догнал его, подобрал и протянул матери, а она сказала: «Оставь себе». На этом контакты с матерью почти прекратились вплоть до моего совершеннолетия. *** Шли годы. Несмотря на то что я давно распрощался с букварем, все же порою я открывал его, чтобы посмотреть на Красную площадь, на Москву, на Мавзолей. Для меня все это было чем-то далеким и нереальным. Так хотелось хоть однажды побывать там, увидеть своими глазами, услышать бой курантов. Это стало моей заветной мечтой. Закралось куда-то вглубь сердца и притаилось до лучших времен. В то время мы жили то в Дагестане, то в Калмыкии. Один маленький эпизод из того времени почему-то запомнился на всю жизнь. Мы только переехали в калмыцкое степное село Садовое и не успели обустроиться, как отца в очередной раз посадили в тюрьму, и мы остались без средств. Однажды, увидев, как мама срывает с убранной кровати покрывало, я спросил, зачем она это делает, на что она ответила: «Иду к соседям менять покрывало на яйца». Мне тогда было около шести лет. Это был очередной период нашей семейной голодовки. Какого героизма стоило маме вырастить нас шестерых с семьюдесятью рублями ее месячного оклада, знает один Бог. Видимо, он же помогал ей выдерживать такие испытания, которые вынесла бы редкая женщина.

«Лишь редкие женщины сознательно выходят замуж за идиотов, остальные делают для себя открытие только после замужества».

Но что делать, ведь после брака кулаками не машут. Бывало, денег не оставалось даже на хлеб, стоило хоть немного ошибиться в расчетах. На управление государством, сидя в президентском кресле, требуется куда меньше героизма, чем выбирать, что купить детям — обувь или хлеб

Глава 2 ИНТЕРНАТ 1973-1974г

бывает так, что человек, оступившись, попадает в тюрьму. У моего же отца было наоборот. Он иногда попадал на свободу. Когда же отец бывал на воле, то увозил нас в Калмыкию, с которой мы уже породнились навек. Два учебных года с 1973 по 1975 г. я жил в интернате, в заброшенном в калмыцких степях поселке Нарын Худук. Эти два года интернатской жизни, когда происходило мое формирование, в дальнейшем мне очень пригодились. Мне было девять лет, когда я оказался там впервые. Туда же отец позже привез моего брата из ростовского интерната. Имея за плечами долгие годы интернатской жизни, Хабиб быстро приобрел авторитет у сверстников. Ему было 14 лет. Судьба с самого малолетства готовила его к такой жизни, где выживают те, у кого острее зубы. При его неплохом интеллекте, — что подтверждают его сохранившиеся письма и рисунки, — он жил, опираясь скорее на инстинкт, чем на разум. Если учесть наследственность, плюс характер, возраст, его прошлое и окружающую среду, все его действия вполне естественны. Кто из нас может утверждать, что на его месте поступал бы иначе? То, что для его сверстников было немыслимым преступлением, он совершал с легкостью. Мы родные братья, но совершенно разные. В отличие от него, я всегда испытывал какой- то страх, что меня и спасало от некоторых искушений и соблазнов. Правду говорят, что пять пальцев на руке, и все разные. Когда брат был неудовлетворен тем, что подавали на обед в интернатской столовой, то он решал, что ночью возьмет столько, сколько захочет. План действий обдумывал заранее. Например, после еды, занося посуду в кухню интернатской столовой, он внимательно запоминал, что и где лежит, чтобы ночью не зажигать свет. О своих планах, естественно, никому, кроме меня, он не говорил. Да и мне лишь в том случае, когда была нужна моя помощь. Брат умудрялся провернуть все так, что обвинить его было нелегко, хотя частенько после ограбления интернатской столовой у него в руках видели то банку сгущенного молока, то еще какой-нибудь «дефицит». Но он был щедр настолько, что его никто и не пытался выдать. В этом прослеживается не только черта характера, но и необходимая в таких случаях тактика. Иначе в таком окружении, где ты у всех как на ладони, ничего и не совершишь противозаконного. Именно там, в интернате, у меня сложился стереотип, что худые женщины жадные, а полные добрые. Причиной этого стали две поварихи из интернатской столовой: в смену худой поварихи о добавке можно было и не мечтать, а полненькая повариха предлагала добавку сама. Помню, как часто мы бегали заглянуть в окно столовой, чтобы узнать, скоро ли обед. Брат редко брал меня на «дело», но помню, как однажды он поставил меня на стороже, когда грабил интернатский склад с одеялами, матрасами и прочими постельными принадлежностями. Зачем? В этих вечно холодных интернатских комнатах уже порядком надоело по ночам дрожать от холода. Зимние ветры в Калмыкии настолько пронизывающие, что даже под одеялом это чувствуется. Уголь привозят не когда нужно, а когда возможно, а возможно бывает реже, чем нужно. Когда брату это надоело, как, впрочем, и спавшим рядом, он решил что-нибудь предпринять. Он знал, что склад забит одеялами, но выдавать больше, чем положено, нельзя. Это не частная лавочка — это подотчетное госимущество. Я стоял на углу деревянной школы, что почти вплотную примыкала к интернату. С этого места был хороший обзор. Глубокая ночь. Старый кочегар, который еще и сторож, никогда не был никем замечен днем трезвым, а ночью бодрствующим. А что сторожить?

Уголь, который не успел обменять на бутылку, давно растащили. Я собственными глазами видел тащивших глыбы угля, когда это возможно: кто с тазиком, кто с ведром, а кто и просто в руках. Мне было страшно, и я старался не смотреть, как брат со скрипом взламывает замок на старых дверях. Когда я выглянул из-за угла, то дверь уже была открыта, а брат исчез в темноте ее проема. Второй раз я выглянул, когда услышал слабый шепот. Он подозвал меня, и мы понесли окольными путями какой-то картонный ящик, набитый непонятно чем. Думаю, и сам брат толком не знал, что он туда набросал в этой темноте, но два одеяла было точно. Выйдя в открытую степь, мы припрятали этот «клад» в небольшом овраге, прикрыв его сухими кустами верблюжьей колючки. Снега еще не было, но холод был сильный. Обычно по выходным все выносили на улицу свои матрасы для проветривания, так как многие из нас, кто по детской болезни, а кто просто от холода, писались прямо в постель. Брат под шумок занес два ворованных одеяла. Когда все стихло, он сумел пришить по второму одеялу, а точнее покрывалу, к нашим старым. Поскольку в то время все было одного цвета и одного всем до боли знакомого рисунка, никто и не заметил пришитых покрывал. Брат предупредил меня, чтобы я вовремя застилал кровать, чтобы не привлечь внимание воспитателей. О, как было приятно спать в теплой постели! Особенно когда вокруг всем холодно. Кроме двух тонких одеял в ящике была новая керосиновая лампа и фонари с батареями, которые брат выменял в магазине на печенье и прочие сладости. Такой обмен был возможен: продавец знал, что все это краденое, и потому мог приобрести это за горстку конфет или пряников. Так что с Хабибом мне неплохо жилось. Потом в интернате пошли слухи, что какие-то пьяницы ночью обокрали склад. Оказалось, брат специально «наследил» так, чтобы утром все были уверены, что здесь были пьяницы. Для отвода глаз он набросал на пол окурков, что уж наверняка уводило след в сторону: в то время никто из интернатских детей и не помышлял курить. Таким образом он добивался справедливости. Но он не мог это делать для всех, в чем, возможно, заключается несправедливость этой «справедливости». При всей жесткости своего характера он обладал большим чувством юмора, что вообще характерно для нашего рода. На мои вопросы, если считал их «необязательными», отвечал шутками, над которыми я потом долго смеялся. Он «проворачивал» еще много всяких «дел», о которых я не знал, но догадывался по вещам, которые часто видел у него и которыми он делился со мной. Однажды брат позвал меня с собой в степь. Мы прошли около двух километров и остановились в небольшом овраге. Брат велел мне отвернуться. Пошуршав чем- то, позвал меня. Подойдя к нему, я увидел огромный ящик, до верха забитый самыми дорогими шоколадными конфетами. Он был зарыт в землю так, что если его прикрыть, то никогда не подумаешь, что здесь лежит такое богатство. Откуда столько?! Целый ящик?! — воскликнул я удивленно. Нашел, — ответил он коротко. А где нашел? — последовал тут же мой следующий детский, наивный, назойливый, как муха, вопрос. На складе, — отшутился он нехотя, словно признаваясь на допросе. Я заметил, как ему не нравились такие вопросы, даже от меня. Ведь они напрямую призывали пусть не к ответственности, но к ответу, который никак не был в ладу с совестью. Помню, у меня назревал вопрос за вопросом: а что, на складе всем дают по ящику? А мне тоже дадут? А ребятам тоже всем дали? Но, зная своего брата, я молчал. В летнее время, бывало, приедет автолавка, встанет посреди села и давай продавать мороженое. Ну что ты будешь делать! Мог ли кто из нас его купить? Когда мы, не имевшие никаких шансов отведать этот неземной вкус (а тогда для нас он был именно таким), околачивались вокруг, надеясь на какое-нибудь чудо, брат быстро соображал, что можно придумать. И, когда у него это получалось, для меня на Земле не было большего счастья. Впрочем, в этом было и что-то положительное, ведь чем реже удовольствия, тем они приятнее. А тем временем жизнь в интернате шла своим чередом: клеточки-комнаты, в которых мы жили, клеточки-классы, в которых учились. Одинаковые подъемы, одинаковые построения на линейку, одинаковым строем на обед, одинаковые отбои, одинаковые сны… Тогда я и представить себе не мог, сколько долгих лет мне еще предстоит прожить в такого рода клетках. Эта полуголодная интернатская жизнь была настолько монотонной, что редкий сюрприз от брата в виде разных вкусностей наполнял неизмеримой радостью и потом долго сохранялся в памяти, как сохраняется порой удивительный сон. Я лежал под двойным

одеялом и, мечтая о будущем, незаметно засыпал… Глава 3 ВЕЩИЙ СОН

Орел парит… и глазом чуть видать И никаким арканом не достать. Еретик он! Казни его, владыка! Как смеет он так высоко летать? .. Светило солнце, по небу проплывали белые облака. На птичьем дворе было весело: одни цыплята тянули в разные стороны чью-то удачную находку — червяка, другие ходили по дворику, поклевывая то, что найдут пригодным для пищи. Квочки все время кудахтали, запрещая своим цыплятам запрыгивать на забор или проталкиваться в щели, — все должны быть на виду. Один цыпленок, которому, видимо, надоело клевать эту бесплодную землю вперемежку с насыпным навозом, нежился на солнышке, поправляя клювом перышки на своих малюсеньких, еще не сформировавшихся крылышках. Вдруг все вокруг всполошились, забегали из угла в угол, а квочки стали громко кудахтать, зазывая своих цыплят в укрытие. В панике все разбежались по клеткам, и во дворе остался только один несмышленый цыпленок. У него не было тех, кто бы опасался за его жизнь, и в укрытие его никто не звал. Не успел он толком понять, в чем дело, как над ним нависла огромная тень. От сильного порыва воздуха поднялась пыль, и в ту же секунду совсем рядом в землю впились гигантские когти орла. Цыпленок съежился и, прищурив глазки от страха и поднявшейся пыли, прильнул к земле. Когда все утихло, он посмотрел вверх: перед ним, ворочая шеей на 360 градусов, стоял гигантский орел. Его сильные когти и мощный загнутый клюв могли вмиг растерзать целого горного козла, а крылья — поднять добычу и унести ее высоко в горы, где он свил свое гнездо. Оказавшись вблизи, цыпленок заметил в устрашающем и пронзительном взгляде этого гиганта не только силу и бесстрашие, но и внутреннее благородство. Только приблизившись очень сильно, можно было разглядеть те качества, которые издали не заметны. Цыпленок, словно загипнотизированный, смотрел на это безумно красивое и гордое чудо. Он ни когда еще не видел такого красивого петуха, ведь в его окружении подобных не было. «Как жаль, что всего этого из укрытия не видно другим», — подумал он первым делом и решил, что, если он его не тронул, значит можно идти на контакт. Ты кто? — спросил цыпленок, хотя сам дрожал от страха. Орел повернул голову на его писк, оставаясь в совершенной неподвижности. Это была манера охотника, который никогда не делает лишних телодвижений, выдающих его жертве. Орел. Цыпленок впервые слышал такой голос. Он не был похож ни на один из голосов, которые раздавались в инкубаторе. А… это как? Это очень просто, — ответил удивительный голос. Уже ради того, чтобы слышать этот чудный голос, цыпленок готов был задавать ему вопросы. Этот грубый, басистый, идущий откуда-то изнутри, словно грохот падающих скал, голос ласкал ему слух. В нем одновременно были и угрозами непонятное не- смышленому птенцу благородство. Почувствовав это, цыпленок немного оправился от страха и стал смелее. А почему ты не разбился, падая камнем с такой высоты? Потому что я умею летать. А что такое «летать»? Малыш, летать дано каждому из нас, — сказал орел и обернулся, когда раздался еле слышный шорох. Несмотря на недавний шум, вокруг стояла мертвая тишина. Привыкшему к вечному кудахтанью квочек и писку их многочисленного потомства цыпленку было в диковинку

слышать такую тишину. Он никогда не ощущал подобного, ведь инкубатор не позволяет уединиться. Бог всем нам дал крылья, — продолжил орел. — Без них бы я не выжил. Они позволяют мне быть полностью независимым. Парить над горами — это высшее наслаждение в этой жизни. Крылья? А это как? — он посмотрел на свои, неуклюже подвигал ими и продолжил: — Ведь у меня тоже есть крылья?

Научишь? — разговорился цыпленок, уже понимая, что это благородное, хоть и грозное на вид чудо его не обидит. Этому каждый учится сам. Никто не в силах тебя научить, пока ты сам не захочешь этого. А почему все остальные у нас не летают? Ведь у них у всех есть крылья? О, малыш, этого тебе лучше не знать. Почему же? — ответы орла были не совсем понятны цыпленку, но именно это и вызывало все больше интереса. Мы все рождаемся для полета, но нас видоизменяют, делают из нас домашних кур. Природой мы были созданы совсем другими. Мы созданы, чтобы летать. Но нам внушают что мы рождены не для этого. А ты тоже родился в инкубаторе? Да, но им не удалось из меня сделать то, что сделали с остальными, потому что я мечтал стать тем, кем и для чего создан природой. А со мной тоже сделают…? Да, если не попытаешься оторваться от земли. Но тем самым ты потеряешь отношения с близкими. Почему? Разве летать запрещено? Было бы запрещено, не было бы у нас крыльев. Летать дано всем, да только не все это великое благо используют. —А я всегда спрашивал у старших, для чего у нас крылья, если мы ими не ходим, не используем их во время еды и вообще ничего ими не делаем. И что же тебе отвечали, малыш? Мне сразу затыкали клюв. Замолчи, это не твое дело, слишком много хочешь знать. Не наше это дело выяснять. Что дано природой, то и носим. Умник нашелся, ну и все такое прочее. Правильно. Их можно понять. Нельзя обвинять слепого за то, что он не видит. Арасскажи, как же ты научился летать? — спросил цыпленок, осмелев настолько, что сделал два маленьких шажка в сторону грозного и все еще таящего для него опасность монстра. Он не мог наглядеться на его гордо загнутый клюв и выразительный профиль. Задавая свои вопросы, цыпленок жадно вглядывался в каждое движение орла, впитывал каждое слово. Ему безумно хотелось если и не стать таким же, то хотя бы отдаленно походить на это прекрасное создание природы, ведь до этого дня он не встречал никого подобного. Я расскажу, если тебе это интересно. Пожалуйста, мне это очень интересно. Я хочу стать таким, как ты. Я сделаю все, что требуется для этого! Орел уже окончательно убедился в том, что этот малыш из тех, кто будет парить над горами, и решил поведать ему свою историю. Ведь он прекрасно помнит свое детство, когда был таким же несмышленым, беспомощным и искал среди окружения истину, но нигде не мог ее найти. Когда все вокруг говорило ему: забудь свои крылья, оставь свои глупые мечты о полетах. Родился я, также как и ты, в неволе. Но в детстве мне очень повезло. Однажды родители куда-то подевались, а дверца клетки осталась открытой, я выпал и потерялся. В потемках я выбрался во двор, а потом и вообще оказался за пределами инкубатора, где меня подстерегали опасности, от которых мне приходилось защищаться самому. Только тогда я узнал, что такое голод и холод. До этого мне были незнакомы эти ощущения, потому что нас хоть и бедно, но кормили регулярно и загоняли в инкубатор. В поисках пищи, — а обеспечить себя я еще тогда не мог, — я забрел в другой инкубатор, с другими правилами и без взрослых. Мне говорили, что я нахожусь там на воспитании. Прежде чем мне удалось оттуда выбраться, прошло два года. Так я снова оказался на свободе. Мне пришлось немало прыгать и скакать, добывая пищу. Ловить приходилось не только ползающих жучков, но и летающих стрекоз. А моим сверстникам в это время не

приходилось шевелить даже перышком. В инкубаторах их кормили, им не приходилось защищаться от опасностей, искать убежища и ночлега. Однако недолго мне посчастливилось быть вольной птицей, вскоре меня снова поймали, и я опять оказался в инкубаторе. Атам снова ежедневно подрезали нам крылья, внушая, что мы обязаны отдать кому-то долг. И так прошло еще два года, пока я снова не оказался на свободе. Через короткое время я угодил в еще более строгий инкубатор. Здесь изо дня в день мне внушали, что я нахожусь на перевоспитании. Если бы все эти долгие годы никто не трогал мои крылья, я бы давно летал. Однако окружение строго контролировало меня, и малейшие попытки быть самостоятельным строго пресекались. Запомни, малыш: никому твой полет не выгоден, кроме тебя самого. Поэтому, чтобы не попадать в неволю, всю свою жизнь ты должен посвятить одной цели — развивать свои крылья и готовиться к свободному полету. Учись летать так высоко, чтобы тебя не смог достать ни один хозяин ни одного инкубатора, каким бы великим и могучим он ни был. Над тобой должен быть только один — Всевышний. Только с этой мыслью в голове ты сможешь достичь цели, иначе все твои труды будут напрасны. Познав однажды вкус полета, ты уже не сможешь вернуться к прежнему образу жизни. Ты выберешь лучше смерть, чем жизнь без полета. Поэтому — либо никогда не знать этого, либо дерзать до конца. Середины быть не может. Я буду! Я буду каждый день разрабатывать свои крылья! — вставлял цыпленок восторженные реплики, и орел все больше убеждался в том, что не зря он теряет время на него. С тех пор как он ощутил на себе это великое благо, считал своим долгом помочь любому, кто захочет летать. В этом он видел свою благодарность Всевышнему. Долгие годы в неволе я работал над своими крыльями, — продолжал орел. — Приходилось делать это ночами, когда все спали, тайком ото всех… Когда об этом узнавали сородичи, они немедленно сообщали хозяину, и тот снова подрезал мне крылья. Но мое великое желание свободы было сильнее всех их вместе взятых. Я развивал крылья, пока все спали, я делал это в любую выпавшую минуту. Мечты о свободе никогда меня не покидали, а в самые трудные минуты только они и грели мою душу сладким ощущением грядущих перемен. Прошло время, и мне удалось вырваться. Я становился все сильнее и крепче. В погоне залетающими насекомыми я изо всех сил размахивал крыльями, пока однажды не поймал себя на том, что я сделал неимоверно длинный прыжок и в воздухе меня держали собственные крылья! Этой радости, малыш, не передать никакими словами. Изо дня в день я научился избегать опасностей и самостоятельно добывать себе пищу. Прошло еще какое-то время, и я уже мог летать, не прилагая для этого никаких усилий. Стоило всего лишь взмахнуть крыльями — и я в полете. И теперь, когда мне знакомо это величайшее чувство свободы и независимости, разве меня можно посадить в клетку? А я смогу так же, как ты? — спросил цыпленок, который слушал до этого с открытым ртом. Тебе, малыш, не дадут этого сделать твои близкие, — ответил орел спокойно и уверенно. Почему же? Разве они меня не любят? — удивился цыпленок нелогичному ответу орла. Напротив, любят. Именно поэтому и не дадут. Ведь они хотят, чтобы ты был рядом с ними и там, где они. Цыпленок опустил голову и задумался над услышанным. В голове все крутилось. Он уже представлял себя орлом. Ему хотелось однажды предстать перед обитателями птичника так же, как этот орел, в величественном обличье, камнем падая с небес расправить крылья перед самой землей и опуститься на такие же мощные ноги с такими же мощными когтями. Чтобы весь инкубатор ахнул! Чтобы его разглядывали со всех сторон, какой сейчас рассматривает этого нежданного, но величественного гостя. Чтобы каждый из них искал с ним связи, называл себя его родственником или другом и гордился этим. А чем ты питаешься сейчас? — задал цыпленок свой долгожданный вопрос, который откладывал до поры до времени, пока окончательно не убедился в отсутствии опасности. Такими, как ты, — сказал спокойным голосом орел, не поворачивая к нему головы. Цыпленок немедленно вернулся на те самые два шажка назад и продолжил: А… а почему же ты меня не съел? Орел, не меняя своей гордой осанки, повернул к нему голову, посмотрел на него оценивающим взглядом и произнес: Ты слишком маленькая добыча. Орел мух не ловит. Цыпленок на минутку даже обиделся за то, что его не сочли за достойную добычу, но любопытство брало верх, и он продолжал осыпать орла своими вопросами.

— А где сейчас твои близкие? — спросил он, ожидая услышать, что все они там, высоко над горами. Они в неволе, как и ты сейчас. Им не хочется поверить в себя. Им легче жить по правилам, придуманным для них другими. Соблюдая их, ты можешь растаять в толпе и ни за что не брать ответственности. Тебя накормят и напоят, когда и чем захотят. Но за это ты заплатишь вдвойне — отсутствием свободы, а когда понадобится хозяину, и жизнью. Жизнью?! — испуганно пропищал цыпленок. — Это как? А разве можно назвать жизнью отрезок времени от рождения до мясокомбината? Когда нет ничего своего, все предписано, ты сам ничего не решаешь и все будет происходить так, как решат за тебя? Цыпленок был в смятении. Он молчал. Ты знаешь, что будет завтра в десять утра? — спросил орел притихшего в раздумьях цыпленка. Да, нас снова выпустят гулять во дворик. А в полдень? Накормят. А потом? Потом водички нальют. А потом? — с полным спокойствием продолжал орел уверенным в свой правоте тоном. А потом… потом… — потерялся цыпленок, не зная, что ответить. Вот так, малыш, тебе даже страшно сказать, что потом будет развод и некоторых, уже «готовых», заберут на мясокомбинат. Это и есть ваша плата за корм, даже если он плохой. Это и есть ваша плата за разрешение прогуляться по дворику, поискать в навозной кучке червячков, попить водички и, безнадежно посмотрев на небо, вернуться в свои клетки. Цыпленок окаменел от этого открытия. А если вас плохо накормят, кто виноват? — продолжал шокировать малыша орел. Он понимал, что сейчас этому малышу нужна встряска, чтобы избавить его от догм, которые успели осесть в его голове, но еще не впились в мозг окончательно. Если плохо кормят…? Конечно же виноваты хозяева! А если не дадут погулять во дворике, а оставят в дурно пахнущих клетках? Тоже хозяева! Вот тебе, малыш, и ответ. Разве пойду я требовать свободы или еды от хозяев? Меня никто не кормит, никто не поит и не выводит во дворик, и мне не на кого рассчитывать и некого винить. Я сам научился добывать себе пищу и никому не плачу ни свободой, ни жизнью. И не на кого мне злиться, если я голоден. И чтобы научиться летать, ты должен научиться ни на кого не рассчитывать и брать ответственность за свою жизнь только на себя. А ведь не раз ты слышал от сородичей выкрики в адрес высоко парящего над вашим курятником орла «эгоист!». Именно здесь, в курятнике, и есть сплошной эгоизм, где все валят вину на кого угодно, только бы не брать на себя. Вот тебе, малыш, образец того, как в вашей голове перевернуты все понятия. И кто же это делает? — попытался осведомиться цыпленок. Это хозяева. Им невыгодно давать вам знания, которые приведут вас к полету. Хозяевам нужны куры зависимые и неспособные ни на что, кроме послушания. А теперь, когда ты умеешь так свободно летать, твои родные не хотят идти за тобой, жить, как ты, свободно и счастливо? — спросил цыпленок. Увы, малыш, не хотят. И не следует никогда настаивать, если хочешь сохранить с ними связь. Иногда я прилетаю к родным в неволю, чтобы навестить их, помочь им, но они твердят мне, что так жить неправильно и что без своей клетки нельзя. Что это опасно и вообще аморально. Они гордятся мною перед чужими, показывая в небо, когда я пролетаю над ними, но они не признают мой образ жизни. Ведь легче потянуть вниз одного, чем тысячам подняться в небо. Нужно понимать, как им трудно и страшно признать, что вся их жизнь была чьим-то обманом, чьей-то ловушкой, в которую они попали. Иногда они набрасывались на меня с требованием разобраться с теми или иными сородичами, которые их обгадили, когда сидели на верхней жердочке. Чтобы задеть мое достоинство, они говорили: «Ты орел или тряпка?» Но откуда им было знать, что для орла теперь это слишком низкие интересы и что мне ведомы иные, более возвышенные чувства: слушать свист ветра во время полета, с головокружительной высоты наблюдать за необъятной красотой долин, разрезать облака своими крыльями, сидеть на вершине скалы и слушать грохот водопада. Ни с чем подобным они не знакомы, только с кудахтаньем друг на друга и толкотней. Ведь в неволе закон таков: столкнуть ближнего — обгадить нижнего. Далее забора, выстроенного для них, они не видят и не знают о

существовании другого мира — мира полета, свободы, независимости и полной гармонии. Откуда им знать, что хозяевам нужно только их размножение, но ни в коем случае не развитие? Ведь развитие дает крылья. Цыпленок все сильнее и сильнее убеждался в том, что он тут временно, что все это когда- нибудь кончится и он выберется из этого замкнутого круга и однажды, когда их выпустят в очередной раз во дворик, он на виду у всех взмахнет теперь уже сильными и надежными крыльями и взлетит всем на зависть. То же самое ждет и тебя, малыш, — продолжал орел, — и ты должен быть готов к одному из двух этих вариантов жизни. Третьего нет. Я сделаю все, что от меня зависит, но стану таким, как ты! — с уверенностью и довольно громко произнес цыпленок, вдохновленный вселившейся верой в собственные силы. Вечерело, слегка заморосило, и старый орел уже поглядывал своим острым глазом в даль. Пора лететь, хочу полюбоваться закатом, — сказал он любопытному цыпленку, который не хотел отпускать его, задавая все больше и больше вопросов. Закатом? Каким закатом, если все небо в тяжелых тучах? — удивился цыпленок. Это для вас в тучах, потому что у вас пока нет выбора. А для меня погода здесь, внизу, не имеет значения. Я могу подняться выше этих туч, сесть на скалу и любоваться восходами и закатами. Погоду для себя я выбираю сам. Я знаю, ты волшебник! — сказал цыпленок с уверенностью. Нет, малыш, это все могут. Но много поколений учили так, что все естественное они воспринимают как волшебство. А ты завтра прилетишь к нам? — с большим волнением и комом в горле произнес цыпленок, чувствуя что вот-вот это чудо взмахнет своими мощными крыльями. Нет, малыш, я дал тебе достаточно для того, чтоб ты мог сделать выбор. Если ты станешь таким, как я, то увидимся там, над облаками. Настам мало, и не узнать друг друга невозможно. Чувствуя неизбежность предстоящего расставания, цыпленок еле сдерживал слезы. —До встречи на высоте! — сказал орел и взмахнул мощными крыльями. От его взмаха цыпленок кубарем покатился в самый угол и невольно оказался в своей привычной клетке. Всю ночь не спал цыпленок, представляя те бескрайние просторы, о которых поведал ему старый орел. О восходах и закатах, о высоте, с которой он будет смотреть вниз, на облака. До этой встречи он никогда и не думал, что на облака можно смотреть сверху, что можно выбирать погоду. Цыпленок не мог уснуть от ранее не знакомого чувства. Это новое и непонятное для него, но очень сладкое чувство приятно волновало. Он так вдохновился, что начал метаться по клетке и махать крыльями. Наблюдавшие за ним из соседних клетоклишь громко посмеивались и кудахтали. Что, орлом себя почувствовал? — кричали одни. Давай, давай, маши, да посильней, ха-ха, только не надорвись! Мечтатель! — смеялись другие. Вот оно, тлетворное влияние налицо: поговорил с эгоистом и сам захотел стать таким же, — кудахтали третьи. Почему эгоистом? — спросил цыпленок. А потому что надо жить для общества, для потомства, а не для бессмысленных полетов! — отвечали ему. — Как же был прав орел! — подумал цыпленок и повторил уже вслух слова орла: — Откуда им знать, что хозяевам нужно только их размножение, но ни в коем случае не развитие? Теперь цыпленок точно знал, что здесь, в инкубаторе, ему ничего не найти. Все, что ему нужно, есть в нем самом, в его собственных крыльях. После разговора с орлом он стал по-новому смотреть на все вокруг. И даже стенд, мимо которого он проходил каждый день, стал для него чем-то новым. На нем был нарисован герб с орлом. Цыпленок теперь подолгу не мог оторвать от него глаз, хотя раньше даже не замечал этого. А когда ему хотелось поделиться чем-то или спросить совета, он всегда приходил сюда и разговаривал со своим идолом, пусть даже и нарисованным, потому что больше спрашивать было не у кого, несмотря на огромное количество окружающих. А вопросов с каждым днем у него становилось все больше и больше: Почему же символом свободы служит орел, а не петух? Почему никто не летает, хотя у каждого есть крылья? Почему каждый норовит назвать себя орлом, находясь в курятнике? Почему всегда восхищаются силой, ловкостью и храбростью?

Почему на гербах всегда орлы, ястребы и коршуны, ведь они же хищники? Почему всех так раздражают мои попытки научиться летать? Почему каждый в откровенном разговоре завидует орлам, но вслух говорит обратное? С этим множеством крутившихся в голове вопросов он засыпал каждую ночь и видел во сне свое будущее — полет над всеми этими инкубаторами и курятниками, которые уже не представляли никакой опасности, ибо его несли над горами мощные крылья.

About the Author :

Leave a reply